ВЛАДИМИР ЕМЕЛЬЯНОВИЧ СОКОЛОВИЧ ("СОКОЛОК")

После прогулки мы разошлись по своим камерам. У своей кровати, на впритык стоящей койке, я увидел худощавого человека. Чуть удлинённое ассиметричное лицо, лукавый прищур глаз, немного выдвинутая вперёд челюсть, откровенно говоря, произвели на меня не очень-то благоприятное впечатление. Когда я сел, он с минуту изучающе разглядывал меня, затем резко поднялся с кровати и громко отрапортовал: "Бывший лейтенант, командир взвода, бывший узник германского концлагеря "Заксенхаузен", зэка Соколович Владимир Емельянович, осуждённый по статье 58-1 "Б" за измену родине к 25 годам лишения свободы без поражения в правах! Здесь уже два месяца, работаю в химлаборатории, химик-аналитик, тружусь под началом распрекрасной "п...ы разбойницы" Евгении Васильевны Комовой, старшего лейтенанта МГБ!" Всё это он выпалил молниеносно, не останавливаясь ни на секунду, чётко выговаривая каждое слово. Затем набычившись, прямо глядя мне в глаза, потребовал: "Позвольте узнать, сударь, кто вы, откуда и зачем приехали сюда? Настоятельно прошу вас быть предельно откровенным...".

Многое я перевидел за годы тюрем и лагерей, но с таким встретился впервые.

Двинутый какой-то, подумал я, не хватало ещё соседа - потенциального клиента психлечебницы! Но, думалось в то же время, если он - псих, то как очутился на шарашке? На всякий случай, чтобы как-то отделаться, коротко ответил, что я художник, прямо с Лубянки и Лефортова, только что получил 25 лет по "ОСО", москвич. Во избежание дальнейших распросов я ничего ему не сказал о своём американском происхождении.

Камера постепенно заполнялась возвращающимися с прогулки зэками. Они с любопытством и улыбками наблюдали эту сцену, окружив нас плотным кольцом. Раздался чей-то весёлый возглас: "Емельяныч, ты опять кого-то разыгрываешь, оставь человека в покое!" Меня стали забрасывать всевозможными вопросами, а в основном, что слышно на свободе о предполагаемой амнистии политзаключённым. Ходят, мол, слухи, что к своему 70-летию, великий вождь преподнесёт нам свободу. Всем хотелось верить в это, но я ничем не мог помочь, так как уже одиннадцать месяцев, кроме тюремных слухов, сам ничего не слышал. Тут же интерес ко мне угас и меня оставили в покое. Я быстро разделся и вытянулся в чистой и удобной постели.

Соколович лежал на своей кровати в верхней одежде поверх одеяла и, держа в руках учебник английского языка, беззвучно шевелил губами, то вытягивая их "уточкой", то округляя "ноликом". Он не обращал на меня никакого внимания, как будто меня здесь и вовсе нет.

В 10 часов выключили свет, но оставили гореть лампочку, излучавшую мертвенно-синий свет, при котором читать было немыслимо. В камеру вошли три надзирателя, в том числе и "лошадиная морда", который громко объявил: "Поверка, всем оставаться на своих местах!" Пройдя между койками и пересчитав поголовье зэков, он прокричал: "Отбой!" и они удалились. Я лежал и, под перешёптывание соседей, вспоминал поверки в "настоящих" тюрьмах, лагерях и пересылках. Особенно врезались в память вагонные поверки в телячьих вагонах во время этапов. Днём или ночью, при свете мощных фонарей, в лютый мороз или в удушающую жару, в вагон с воплями врывалась свора охранников с озверевшими овчарками на поводках и с деревянными крокетными молотками в руках. Всех загоняли в один конец вагона, затем, не менее озверевшие охранники, заставляли нас по одному, быстро перебегать - когда на ногах-то еле стоишь - в другой конец вагона, ведя счёт ударами молотка то по спине, а то и по голове, одновременно ослабляя поводки собак, так и норовящих достать тебя клыками. Многих доставали и потом эти раны на руках, ногах и более экзотических местах опухали, гноились и не заживали месяцами...

Наконец, Соколович положил книгу на тумбочку, встал, быстро разделся и нырнул под одеяло. Я решил не спать до тех пор, пока он не уснёт, шутки шутками, а вдруг сонного пырнёт чем-нибудь, - просто так, для любопытства... Но он упорно не хотел засыпать, долго ворочался в постели, потом прошептал: "Ладно, не принимайте всерьёз, это шутка, как-то надо развлекаться, вот меня и заносит, спите, завтра поговорим..." Я немного успокоился и после дневных передряг уснул крепчайшим сном.

Ночью я кричал во сне, причём громко. Меня довольно невежливо растолкали, приговаривая: "Чего орёшь, тебя что, режут?" Я извинялся, объясняя, что часто во сне меня арестовывают и опять везут на Лубянку. Кто смеялся, кто ворчал: "Чокнутый что ли, спать не даёт", а я долго после этого не мог заснуть.

В семь утра, продолжительный звонок и крик надзирателя: "Подъём!" быстро поднял меня на ноги. Соколович уже стоял с полотенцем на шее.

- Быстрее, коллега, нам надо попасть на завтрак в первую очередь, чтобы осталось больше времени на прогулку.

Я спросил его, почему он назвал меня коллегой? "Потому что я химик, а художники, собственно говоря, тоже своего рода химики, размешивают на палитрах краски, шлёпают их на холст, а потом называют это живописью."

В столовой повторилось вчерашнее чудо: хоть и маленький, но кусочек сливочного масла, сахар, хлеб без нормы, пшённая каша, да ещё в придачу омлет! Да, здесь умеют ценить своих рабов.

На утренней прогулке перед выходом на работу, мы разговорились, перейдя на "ты" и отбросив прочь отчества, хотя по причине молодости никто по отчеству меня и не называл. Володя Соколович был старше меня на 12 лет, но выглядел гораздо моложе, был худощав, подтянут. За полчаса прогулки он вкратце рассказал мне свою историю:

К началу Отечественной войны он закончил химический факультет Московского Университета и успел защититься, получив учёную степень кандидата технических наук. В первые же дни войны его направили в подмосковный город Солнечногорск на стрелковые курсы "ВЫСТРЕЛ". По окончании их ему присвоили звание лейтенанта. Со своим взводом воевал в Крыму, попал в окружение, потом плен. Его же бывшие солдаты донесли немцам, что он якобы коммунист, да притом ещё еврей, - на еврея он немного смахивал, хотя им и не был. Не был и членом партии. С его слов, немцы проверяли его с головы до ног, делали антропологические замеры черепной коробки, измеряли уши и тому подобное, но пришли к выводу, что ничего подтверждающего наличие иудейской крови у него нет. Но сомнения, вероятно, остались, - он хорошо владел немецким языком. Наконец, его оставили в относительном покое, если не считать пустяка: вместо того, чтобы на всякий случай, расстрелять, отправили в концлагерь для пленных командного состава где-то в Восточной Пруссии. Затем он был переведён в Берлин, где некоторое время преподавал химию недоучившимся немецким студентам. (Его "высветили" в концлагере по изданной в Москве научной работе с его фотографией). В конце войны был репатриирован на родину, попал в "фильтрационный" лагерь Колпино под Ленинградом. Всё прошло гладко и он был освобождён. Вернулся в Москву, работал, женился, но в 1948 году его всё-таки арестовали, затем Лубянка и 25 лет лишения свободы и, наконец, Марфинская шарашка...

Я поинтересовался, за какие грехи начальнице химлаборатории присвоили такое пикантное прозвище: "ПИ-ЭР"? "За буйную натуру, - засмеялся он, - то у неё кто-то из офицеров в фаворе, то из зэков. Да и характер у неё больно уж неспокойный, может ни с того, ни с сего так наорать, причём непонятно за что, и никаким оправданиям не внемлет... Однажды она предприняла усилия как-то изменить скандальное прозвище, о котором была наслышана. Пригласила меня в свой кабинет и, разговаривая о работе, неожиданно тему переменила и спросила, почему мы, зэки, так неудобоваримо назвали её, не лучше ли, например, что-то вроде "мать-командирша" или что-то подобное, стыдно ведь слышать, вы же интеллигентные люди... Я в ответ пожимал плечами, поддакивал, но всё же "ПИ-ЭР" так и прилипло к ней."

В свою очередь, я коротко рассказал ему о себе. Думал, что это, как обычно в лагерях и тюрьмах, просто мимолётная встреча двух зэков, которые через некоторое время разъедутся в разные стороны, по разным этапам в Великий Необъятный ГУЛаг. Но я ошибся, наши судьбы перехлестнулись, и мы, как связанные одной верёвочкой, вместе прошли через этап на Воркутинские шахты, каторжные лагеря при шахтах 9-10-11, а потом на последнюю нашего совместного пребывания шахту №4, откуда, лишь через шесть лет, в сентябре 1955 года, судьба, в образе амнистии, вытолкнула его на свободу, а я продолжил свои злоключения ещё три года после этого, но "переехал" в Восточную Сибирь и во Владимирскую закрытую тюрьму (как будто бывают открытые тюрьмы!?).

Прозвенел звонок, открылись широкие двустворчатые двери, ведущие из коридора на второй этаж, и толпы зэков, обряженные в одинаковые комбинезоны, двинулись на работу в свои сверхсекретные, секретные и обычные лаборатории и группы.

Как мы и договорились, Эйбин ждал меня в коридоре и сразу же повёл на второй этаж в художественную группу.

М.Д. Гершман

1995 год